Контакте №3 (23) Март 1998
Дневник из "Долины смерти"
В.А.Кузнецов
(О Всеволоде Багрицком)
8 июня.
По дороге к Мясному Бору миновали могилу Всеволода Багрицкого. Этого
места я не узнал - так все изменилось с зимней поры. На дереве еще
сохранилась фанерка: “Я вечности не приемлю...” Холмика уже нет. Могила
обвалилась и наполовину заполнена черной водой. В воде плавает хвойный,
тоже почерневший венок. Мы подошли с Борисом Павловичем, обнажили головы.
К нам приближался Муса Джалиль.
- Когда-то его отец помог мне поверить в себя.
И Муса тихо прочел стихи, прозвучавшие неожиданным диссонансом в эту
невеселую минуту:
Ну как мне не радоваться и
не петь,
Как можно грустить, когда день
- как звон,
Как песня, как музыка и как мед!
- Это мои давнишние стихи,- говорит Джалиль, заметив наше недоумение.-
Их перевел на русский Эдуард Багрицкий. В двадцать девятом году...
Война обрушивает свои страшные удары даже в прошлое. Перед этой могилой
я словно бы вижу тяжелую фигуру Багрицкого-старшего, который в том
же 1929 году обращался к своему сыну-пионеру:
Ведь я еще молод!
Веди меня, сын,
Веди меня, сын,
- Я пойду за тобою...
Сколько трепетной надежды возлагал он на сына, вступающего в жизнь,
каких чудесных превращений ожидал и для себя от союза двух поколений.
Я стану как равный на вольном пути И слух обновится, и голос, и зренье.
Эта мысль не покидала Э.Багрицкого до конца. В 1931 году в “Разговоре
с сыном”, написанном к 14-й годовщине Октября, он снова и снова возвращаетя
к этой же теме:
Каждый из нас, забыв о себе, Может неловко и неумело, Губы кусая, хрипя
в борьбе, Делает лучшее в мире дело.
И вот могила, так грубо и нелепо разрывающая связь времен, эстафету
поколений...
А сзади раздаются нетерпеливые гудки автомобилей.
- Эй, почему остановились? Скорее проезжайте! - подскочил к нам незнакомый
шофер.
- Тут похоронен наш товарищ, - говорит Борис Павлович.
Недалеко от могилы Багрицкого - огромная заплывшая болотной жижей воронка.
Зимой ее не было. Вражеская фугаска не оставила в покое поэта и после
его гибели...
...Тогда я еще не знал, что у меня состоится еще одна встреча с Всеволодом
Багрицким, причем, главная встреча. Произойдет она более чем двадцать
лет после его трагической гибели, в 1964 году, когда издательство “Советский
писатель” выпустит крошечный сборник поэта, куда вошли его фронтовые
дневники, письма, стихи.
Именно эта книжка позволила мне заглянуть в его душу, которая так и
не смогла раскрыться перед нами тогда, в те тяжелые и для него и для
всех нас дни.
Сложна и противоречива была судьба этого мальчика. Выросший и воспитанный
в семье и окружении интеллигентов, пришедших в революцию сложным и
отнюдь не прямолинейным путем, через массу препон, многие из которых
так и остались непреодоленными, он словно бы повторял опыт своих родителей,
еще не обретя собственного.
Судьба оказалась беспощадной к юному поэту. За десять дней до своей
гибели он подводит в дневнике горестные итоги своей жизни:
“Сегодня восемь лет со дня смерти моего отца. Сегодня четыре года семь
месяцев, как арестована моя мать. Сегодня четыре года и шесть месяцев
вечной разлуки с братом.
Вот моя краткая биография...
Теперь я брожу по холодным землянкам, мерзну в грузовиках, молчу, когда
мне трудно. Чужие люди окружают меня. Мечтаю найти себе друга и не
могу. Не вижу ни одного человека, близкого мне по своим ощущениям,
я не говорю - взглядам. И жду пули, которая сразит меня. Вчера я не
спал. Сегодня, наверно, тоже буду лишен сна. Ну и все равно!”
Чувство безысходности, отчаяния и тоски он испытывал, вероятно, еще
и до поездки на фронт.
6 декабря 1941 года, следуя примеру нескольких своих друзей, он написал
заявление в Политуправление РККА с просьбой о зачислении во фронтовую
печать. В этот же день в его дневнике появляются вырвавшиеся буквально
на одном вздохе пророческие строки:
Мне противно жить не
раздеваясь,
На гнилой соломе спать
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять,
Дважды в день считать себя
умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете
меньше
Двадцати...
Фронтовая одиссея началась у него 8 января 1942 года. В этот день он
записал в дневнике: “Чин мой техник-интендант... Получил назначение
в армейскую газету в должность писателя-поэта”.
9 января: “Сейчас еду в поезде на фронт, в армейскую газету”.
13 января: “Испытал приступ тоски. Хочу убедить себя, что сделал нужный
шаг в своей жизни, и не могу. Может быть, неправ! Может быть, неправ!”
24 января. Всеволод добрался до нашей “Отваги”: “Встретили меня приветливо,
накормили обедом, даже спросили, как я себя чувствую. И поселили с
хорошими людьми”.
Редакционный порог Всеволод переступил, как видим, уже с какой-то настороженностью
и недоверием (“даже спросили, как я себя чувствую”).
Он не откладывает назавтра свои первые впечатления и в этот же день
записывает: “...сразу же мне бросилась в глаза некая усталость у сотрудников,
невозможность увидеть вещи сверху, узкое восприятие событий”. Об этом
же сообщил и в письме к матери (27 января): “...живу вместе с тремя
сотрудниками редакции. Очень приятные, образованные люди. Но на мой
взгляд - чудаки. Один из них историк-философ...”
Историк-философ - это наш Борис Павлович Бархаш, к слову сказать, удостоенный
этого высокого ученого звания в двадцатилетнем возрасте. Назову и двух
других “чудаков”, которые, по мнению юного поэта, “узко воспринимают
события” и не могут “увидеть вещи сверху”: Лев Алексеевич Моисеев -
заместитель редактора “Отваги”, по своей мирной профессии специалист
по истории международных отношений, и Лазарь Борисович Перльмуттер
- известный литературовед, профессор, специалист по языку и литературе,
один из ведущих ученых МГПИ им. В.И.Ленина.
В редакции Всеволод оказался самым юным. Вполне простителен его мальчишеский
максимализм. Он и позже находился под влиянием вряд ли справедливых
оценок. В письме своему другу журналисту В.С. Спиваку он пишет 10 февраля
1942 года:
“В редакции идёт давнишняя борьба между редактором и остальным коллективом.
Сейчас она медленно приближается к кульминации. Сперва я оставался
в стороне от всей этой муры. Но наконец и меня затронули редакционные
дрязги.
Увы, все мои работы правятся редактором и теряют всякий намек на индивидуальность.
Я вспыльчив и часто отвечаю начальнику грубостью. И он ищет причин,
чтобы придраться. Окружающие меня люди втихомолку ругают начальство.
А я до сих пор не могу понять, почему нужно бояться батальонного комиссара.
Стараюсь писать меньше и лучше”.
Я не исполнил бы своего долга, если бы не заступился за нашего бедного,
добродушнейшего и совершенно беззлобного товарища Батальонного, судьба
которого в конечном счете оказалась столь же трагичной. Николай Дмитриевич,
впервые столкнувшийся с военной печатью, сам испытывал неимоверные
трудности в работе, как и все мы, совсем незадолго до этого - гражданские
лица. Редактор не занимался правкой редакционных материалов. Этим больше
всего приходилось заниматься мне да Николаю Никитовичу Лихачеву - начальнику
отдела боевой жизни. От Никитича, как я уже отмечал, не было пощады
никому из нас. Править приходилось всех, в том числе и самого Николая
Дмитриевича Румянцева. У военной печати свои законы, свои жесткие требования,
и конечно приходилось частенько жертвовать “индивидуальностью”, хотя
мы старались сохранять её в возможно большей степени. К слову сказать,
наша газета и тогда и позднее выгодно отличалась от многих красноармейских
газет именно бережным отношением к заметкам наших корреспондентов,
о чем не раз во время войны писала в своих обзорах фронтовая и центральная
печать (“Красная звезда”, “Агитатор и пропагандист Красной Армии”,
“Фронтовая правда” и др.)
За один день до гибели (25 февраля) Всеволод сделал в дневнике свою
последнюю запись:
“Сижу в деревне, расположенной неподалеку от Гусева. Гусев идет на
Любань. Давно ничего не записывал. Не было времени. Переезды, командировки,
бессонница.
Уже два раза попадал под сильный минометный и артиллерийский обстрел.
Чертовски противно. Стал пугливее, чем был... В общем, теперь надо
держаться крепко...”
Уже стариком я листаю эту небольшую книжечку, читаю дневники, стихи,
письма, вновь возвращаюсь к прочитанному. Нет, не стала редакция "Отваги" родным
домом для молодого поэта. Не смогли мы разглядеть в этом угловатом,
на вид довольно флегматичном пареньке его светлую и чистую душу. Горько
думать об этом, но это так. А ведь как он нуждался в нашей дружеской,
скажу лучше - отеческой поддержке. Ведь все могло повернуться иначе.
Страшная опустошенность царила в смятенной душе поэта, когда он отправлялся
в свою последнюю командировку, тоскливое равнодушие ко всему испытывал
он, видимо, и тогда, когда в последний раз прислушивался к зловещему,
неумолимо нарастающему вою авиабомбы в деревне Дубовик 26 февраля 1942
года...
Колонка редактора
Обращение государственной Думы
Новости одной строкой
Безымянная высота
Исповедь поисковичек Долины
Ищите вашу правду... в Колыме
Опять над головой костер качает дым. Школа патриотизма
Необычный концерт
Поиски и находки
Дневник из "Долины смерти"
Книга памяти: работа продолжается
Детский туризм
Рыцарский турнир в Минске
